Такое чувство однажды накрыло и Емельяна Пугачева…
Соратники предали и связали Пугачева. И деятельный, устремленный к цели, сильный и грозный человек понял, что уже ничего не может сделать. Стараясь поймать взгляды отводивших глаза людей, которым верил, Емельян зашептал, давясь растерянной яростью:
Дорогие мои... Хор-рошие...
Что случилось? Что случилось? Что случилось?
Кто так страшно визжит и хохочет
В придорожную грязь и сырость?
Кто хихикает там исподтишка,
Злобно отплевываясь от солнца?
Емельян сник. Он так и не смог взглянуть в глаза ни одному предателю. Вот тут-то в голос и прорвалась тоска безнадежности:
...Ах, это осень!
Это осень вытряхивает из мешка
Чеканенные сентябрем червонцы.
Да! Погиб я!
Приходит час...
Мозг, как воск, каплет глухо, глухо...
Внезапное озарение вдруг вспыхнуло каплей безумства в глазах, и Пугачев загромыхал обличением:
...Это она!
Это она подкупила вас,
Злая и подлая оборванная старуха.
Это она, она, она,
Разметав свои волосы зарею зыбкой,
Хочет, чтоб сгибла родная страна
Под ее невеселой холодной улыбкой.
И это был последний всплеск могучей воли. Вдруг Емельян сник, словно у него внезапно вырвали становой хребет, словно вынули внутренний стержень умной, жесткой, укоренившейся ненависти, заставлявшей бороться. И Пугачев больше не замечал окружающего, больше не обращался ни к кому. Он говорил с собой, и густая горечь уступала в его словах место светлой печали, а отчаяние безнадежности ‒ тоске безразличия:
Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
Хочешь встать - и рукою не можешь двинуться!
Юность, юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.
Золотою известкой над низеньким домом
Брызжет широкий и теплый месяц.
Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,
В рваные ноздри пылью чихнет околица,
И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг,
Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.
И вдруг путы на теле Пугачева натянулись до звона. Даже не мускулами, но невероятным душевным порывом он выплеснул в рывке сокрушающий шквал энергии, заставивший окружающих трусливо замереть. И раздался такой знакомый, полный силы, ревущий глас, которому можно только повиноваться. Но сегодня Емельян не приказывал. Он спрашивал. Спрашивал у себя, у судьбы, у русского народа, народа предавшего не Емельку, но себя. Народа, опутавшего и повергшего в муки не Емельку, но себя:
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось... казалось еще вчера...
Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
Это последние слова в поэме Есенина «Пугачев». За ними нет ничего – только даты. Вы поняли? После этих слов нет ни-че-го. После этих слов нет жизни, нет борьбы, нет счастья. Нет будущего. После этих слов нет ничего человеческого. Только даты. Только пустые до гулкости беспросветные дни и ночи.